22 июня 1941 года мне исполнилось 4 года и 8 дней. Естественно, память у меня работала уже вполне устойчиво, и день начала войны я помню совершенно отчетливо.
Еще накануне, в субботу, было решено, что мы всей семьей (родители, старший брат, сестра и я) с утра в воскресенье отправимся на Фили купаться в Москве-реке и гулять по парку в поисках земляники, которая тогда там еще водилась. Мама заранее напекла пирогов, в магазине купили три бутылки “ситро” (газировка со вкусом леденцов), и уже чуть свет стали собираться к выезду. Однако взрослые почему-то не особенно спешили и выглядели несколько озабоченными. Кажется, уже с утра по радио объявили, что вскоре последует важное правительственное сообщение. Родители явно собирались его дождаться. Мы же, младшие, вертелись на балконе, с завистью наблюдая, как на трамвайную остановку в сторону Филей тянутся люди, в большинстве знакомые, одетые для пляжного отдыха. Наконец, в 11 утра из репродуктора раздался хрипловатый голос В.М.Молотова “Граждане и гражданки…” Двор моментально опустел, и всякая суета на улице прекратилась. Мы вернулись в комнату и увидели, что отец сидит за столом нахмуренный и серьезный, а мама беззвучно плачет, сидя рядом с ним. Тут мы впервые услышали слово “война”. Серьезности этого события мы явно не осознали и, вернувшись на балкон, с высоты нашего четвертого этажа возбужденно следили, как по Кутузовке (нынешний Кутузовский проспект) в сторону нынешней Триумфальной арки (на запад!), построившись в 3-4 ряда, резво покатили легкие танки, которые тогда называли “танкетками”. Естественно, мы помчались поближе к шествию, но так как из-за множества людей, стоявших вдоль улицы, нам ничего не было видно, мы забрались на верх огромных деревянных ворот, которые перекрывали тогда вход в наш двор, соединяя угол фабрики-кухни (теперь здесь размешаются салоны офисной и кухонной мебели) с углом ограды тогда сверхсекретного авиационного завода (теперь там размещаются страховые компании) как раз в том месте, где стояла открытая будка часового в шинели, буденовке и с настоящей винтовкой со штыком.
С высоты нашего “насеста” нам было все хорошо видно и, надо сказать, никакой серьезности момента, тем более тревоги в людях мы не замечали. Скорее это было похоже на один из первомайских праздников, тем более что обычно военная техника, участвовавшая в парадах, двигалась по “нашей” же Кутузовке, только в обратном направлении. Ощущение праздника поддерживалось также и тем, что из расположенного рядом с нашими воротами окошечка, ведущего в кондитерский цех фабрики кухни, сильно пахло свежевыпеченными эклерами, которые родители нам их здесь иногда покупали.
Разумеется, ни на какой пикник мы не поехали и целый день вертелись на улице, на свой лад обсуждая тему войны, которая совсем не казалась страшной.
К вечеру, сидя на балконе, мы стали замечать, как в домах напротив кое-где жители стали заклеивать стекла окон крестиками из бумажных полосок. Родители объяснили нам, что это делается для того, чтобы стекла не разлетались осколками при взрывах бомб. Все это звучало удивительно и непонятно. А уже на следующий день всем жильцам начали раздавать рулоны тонкого рубероида для завешивания окон в ночное время с тем, чтобы наружу не проникали лучи света. Это называлось “светомаскировкой”.
Дня через два я впервые увидел в газете фотографию окопа, в котором сидели два бойца в касках и с винтовками с примкнутыми штыками. Война стала обретать для нас конкретные формы.
В конце сентября отец ушел на фронт добровольцем в составе одной из дивизий московского ополчения. В декабре мы получили от него написанную на клочке бумаги карандашом записочку: “Добрались до Юхнова. Далее следуем на Медынь”. А в конце марта пришла “похоронка”: “Погиб смертью храбрых. Похоронен у д. Науменки Смоленской области”. Это под Вязьмой.
Ощущение победы, завершения войны, стало отчетливым еще в последних числах апреля 1945 года, когда начался штурм Берлина, и в сводках Совинформбюро, которые каждые полчаса зачитывал Ю.Левитан, зазвучали уже ставшие знакомыми нам названия берлинских улиц – Александер-платц, Унтердерлинден и, наконец, 30-го апреля, Имперская Канцелярия. Эти сводки слышны были из всех распахнутых окон, и нам, мальчишкам, не было нужды бегать домой, чтобы услышать подробности из собственного репродуктора. По вечерам народ собирался на улицах, все улыбались, ликовали, а с крыш домов какие-то люди в солдатской одежде почти беспрерывно стреляли из ракетниц, после чего на землю падали зеленые, желтые или красные (по цвету ракет) металлические кружочки с вмятинкой от бойка по середине. Почему-то нам, мальчишкам, доставляло огромное удовольствие носиться по двору, собирая эти теплые еще кружочки, и набивать ими карманы, словно материализованными символами победы. С наступлением темноты по небу начинали метаться, как при недавних воздушных тревогах, лучи прожекторов, а высоко в небе во всех направлениях тянулись строчки трассирующих пуль от невидимых нам самолетов. Особенно шумное ликование было к вечеру 2-го мая, когда пришло сообщение о том, что над Рейхстагом водрузили знамя победы. Вплоть до 9-го мая по вечерам взрослые усаживались на скамейках вокруг большой клумбы нашего огромного двора и пели военные песни. В ночь на 9-ое мая, когда пришло сообщение о капитуляции, люди все высыпали на улицы, до краев заполнив и Кутузовку, и Поклонную гору и все окрестные для нас переулки и скверы. Опять всю ночь метались прожекторы, тянулись трассирующие цепочки, опять беспрерывно стреляли из ракетниц. Всю ночь продолжалось это неистовое ликование, и только под утро люди стали расходиться по домам. Началась мирная жизнь.