Летом 1944 года мы, мама, старшая сестра, брат и я, возвращались из эвакуации. Дорога из Орска до Черниговской области длилась больше месяца и далась всем очень трудно. Вагон с пассажирами постоянно отцепляли и отводили на запасные пути. Шла война, и составы с солдатами и оружием спешили с востока на запад. В дороге я заболела. История моей болезни в изложении брата — ученика третьего класса — выглядела так: «В поезде все болели, но выздоравливали. А ты нет. Лежала и ничего не ела. Нас хотели с поезда снять и забрать тебя в больницу. Но тут на какой-то станции тетка продавала яйца, и тебе одно купили. Сказали, что его курочка-ряба передала. Ты обрадовалась, выпила его и поправилась». Это было первое увиденное мной яйцо. Теперь мне стало понятным горе «деда и бабки», преступное поведение мышки, и я, наконец, узнала из чего сделан американский яичный порошок.
Однажды в Орске, где мама работала в госпитале, сотрудники получили картонные коробки с продуктами от американцев ( дети почему-то называли его «Рацион»). Я запомнила порошок, из которого сестра и брат сделали сладкую шипучую воду, яичный порошок и сгущенку. Сгущенное молоко было таким густым, что «замок», который мой брат построил в блюдце тонкой струйкой, оседал очень медленно. И мне кажется, что я до сих пор помню его неповторимый вкус. Сладкого тогда было очень мало. Лучшее лакомство — кусочек рафинада. Когда маме удавалось достать по кусочку для каждого из детей, сестра и брат сгрызали их сразу. Я же облизывала свой белый кубик до вечера на зависть нетерпеливым старшим детям.
Несколько месяцев до возвращения в полностью разрушенный город Чернигов, мы прожили на родине мамы в Батурине. В 1944 году этот поселок со славной исторической биографией был просто большим, разоренным войной селом. Но он знал и другие времена. Основанный королем Стефаном Баторием, был и вотчиной гетмана Мазепы и последней гетманской резиденцией князя Разумовского. Когда-то это был большой и богатый город. Здесь жили герои Пушкинской «Полтавы»: Кочубей, его дочь Мария (Матрона) и предатель Мазепа.
У меня в памяти сохранилось мало воспоминаний о пережитом в эвакуации. При слове Орск перед моими глазам, прежде всего, появлялись огромные морды верблюдов с громадными желтыми зубами. Их челюсти постоянно двигались из стороны в сторону, перетирая какую-то траву. Еще виделась мне бескрайняя степь в разноцветный тюльпанах и саранча в мою ладонь величиной.
Волшебное яйцо от курочки рябы, которое вернуло мне здоровье, стало прелюдией к новой жизни в сказочной стране. Она была как ожившие картинки со страниц детских книжек. Тут росли деревья с яблоками на ветках, бегали и квохтали несколько рябых курочек и плавала по пруду Серая шейка. В хате стояла печка, на которой, как Иванушка, можно было лежать, на улице — колодец-журавель из «Морозко». Всего не перечесть. Сгоревших домов и ям от бомб я как-то не замечала.
Первое, что я помню, — поляна в Кочубеевском саду за сохранившимся там домом Василия Кочубея, генерального судьи войска Запорожского времен Петра первого. На поляне среди каких-то душистых трав сидят мама, старшая сестра и брат. Мама сплетает из прочных и гибких стеблей подорожника кукольные стульчики, а сестра и брат усаживают на них принцесс, сделанных из цветков и бутонов мальвы. Потом мама находит какую-то особую травинку, зажимает ее губами и подражает щебету птиц- иволг. И они прилетают, усаживаются на ветках высоких деревьев и отвечают ей.
День в Батурине начинался очень рано. Мама уходила на какие-то работы в колхоз. Я видела однажды, как она с другими женщинами большими палками, к которым привязаны палки поменьше, били по стеблям с колосьями. Палка назывались «цепом». Так отделяли зерно от соломы. Техники в колхозе не было. Все делали вручную.
Мой дядя Никита преподавал русский язык и литературу, но сейчас он был в Батурине главным плотником и инженером. Вместе с другими учителями и учениками он восстанавливал разрушенную школу. Мои сестра и брат ему помогали. Они взрослые. Им 14 и 10 лет. А я на весь день ухожу к своей подруге Свете. Ее дедушка главный врач в госпитале. Он очень старый и медленно ходит, опираясь на толстую палку. За нами приглядывает Светина бабушка. У них вкусная фамилия — Кисель. Доктор Кисель и бабушка Кисель. Иногда я ошибалась, и называю их доктор и бабушка Компот.
Доктор Кисель — это безусловно волшебник. У него есть волшебные предметы. Один из них — барометр, похожий на настенные часы. Он предсказывает погоду. В шалаше из ивовых прутьев стоит железный человек без головы. Две железные ноги,а вместо туловища — труба со стеклами. Она может наклоняться. В нее доктор смотрит ночью на звезды. Но самый таинственный предмет находится у доктора на столе под стеклянным колпаком. К нему мы со Светой даже приближаться боимся. Через него доктор Кисель рассматривает о-о-чень маленьких вредных зверьков, которые живут в госпитале. Укусят тебя, и ты сразу заболеешь.
Госпиталь находился рядом со Светиным домом и отгорожен от него невысоким штакетником, у которого не хватает многих планок. Во дворе госпиталя ходят, сидят и лежат на траве раненые солдаты. Нам туда путь запрещен, да мы и сами не подошли бы к госпиталю «ни за какие конфеты». Так говорит Света. Она не такая взрослая, как мой брат, хотя тоже школьница. Но вот однажды мы со Светой заигрались с мячом. И, когда он через дырку в заборе закатился во двор госпиталя, я, забыв про все страхи, бросилась за ним вслед. Очнулась я с прижатым к груди мячом среди раненых, которые, улыбаясь, окружили меня со всех сторон. Мне было четыре с половиной года, и солдаты казались мне просто великанами и выглядели они, конечно, необычно: с костылями в руках, некоторые на одной ноге, в все в марлевых повязках. К тому же я вспомнила о маленьких зверьках в воздухе. И я, храбрая девочка, которая готова была сразиться с Карабасом Барабасом, горько заплакала, смутив раненых, бросившихся меня утешать. Пришлось бабушке Кисель прийти мне на помощь. Вот такое совсем не героическое воспоминание. (КТО ЗНАЛ, ЧТО Я СТАНУ «ОХОТНИКОМ ЗА МИКРОБАМИ» И ПОЛ ВЕКА ПРОВЕДУ ЗА МИКРОСКОПОМ!)
Из Батурина мы переехали в город Чернигов. От здания, где я родилась и жила наша семья до войны, остались только две каменные ступеньки, и мы стали жить в другом доме на Комсомольской улице. Весь город был одни большие руины. В нашем доме, кроме нас жила мамина подруга по госпиталю тетя Сима-бухгалтер. Она была особенной. Пальцы у нее были с длинными ногтями и желтые от табака. Тетя Сима была старше мамы, очень худая, совершенно седая и всегда ходила с папиросой или самокруткой в зубах. Ее сын Вадим ушел на фронт добровольцем с девятого класса. Как и тетя Сима, он свободно говорил на немецком языке, и его отправили в какую-то особую военную школу. Так рассказывала тетя Сима. За всю войну она получила от него только несколько писем, и те были посланы из этой самой школы. Каждый вечер тетя Сима гадала на картах, пыталась узнать, жив ли Вадим. Она и на других людей гадала, кто был на фронте. Ей очень верили, потому что кто-то, о ком она сказала, что он жив, действительно вернулся. Еще к ней приходили женщины и девушки и при свечах клали руки на блюдце или тарелку. Блюдце с нарисованной стрелкой само двигалось по кругу и подъезжало к какой-нибудь букве, написанной на бумаге. Тетя Сима объясняла, что это значит. Мама в этом не участвовала.
Новый 1945 год мы встречали с большой ёлкой, которую украсили самодельными игрушками. Из пустых яиц сделали головки клоунов в колпачках и с гофрированными воротниками. Глазки нарисовали чернильным карандашом, а губы и нос — тети Симиной помадой. Колпачки делали из обрывков старых обоев. Из газетных полос склеили столярным клеем кольца, которые объединялись в гирлянды. Развесили на ветках конфеты «барбарис», разложили клочки ваты, как будто это снег.
1 января мне исполнялось пять лет, и я вместе со всеми дожидалась, когда по радио диктор Левитан всех поздравит с Новым 1945 годом и пробьют Кремлевские куранты. Электричества в нашем доме еще не было. Керосиновая лампа горела в кухне, где все вместе готовили праздничную еду. Я сидела на диване в темноте и просто-таки держала веки пальцами, потому что глаза у меня закрывались, и я падала на бок. В конце-концов я не помню, как очутилась в постели. А когда проснулась, мне стало на год больше.
На следующий день сестра и брат с друзьями (и я с ними), ходили по всей улице к соседям и пели «Сею-вею повеваю, с Новым годом поздравляю!» и «Щедривочку». Помню, что кто-то дал нам вкусных моченых яблок.
За хлебом я ходила с мамой или сестрой, которая следила, чтобы правильно отоваривали карточки. Я в этом ничего не понимала. Мое дело было следить за довеском. Черный и, как мне казалось, необыкновенно вкусный хлеб нарезали большим ножом-лезвием, встроенным в прилавок. Точно отрезать нужный кусок было трудно. Если отрезали чуть меньше, то добавляли недостающий кусочек. Обычно его отдавали детям. Сестра тоже была еще ребенком, но отдавала довесок мне. Я не была «жадиной» и старалась делиться с ней, но чаще всего, не успевала я опомниться, как довесок уже оказывался у меня во рту. Сестра не обижалась и говорила: «Ах, если бы я могла поделиться с тобой той жизнью, которая была у нас до войны!»
Рядом с нами расчищали руины и строили трехэтажный дом пленные немцы. Их охраняли солдаты с автоматами. Говорили, что среди пленных были итальянцы и даже румыны. Они были плохо одеты, мерзли. К ним относились совсем не враждебно. Мальчишки приносили им какую-то еду и, кажется, махорку, а пленные делали для них деревянные пистолеты и ружья. Мальчишки кричали: «Гитлер капут!». Пленные соглашались: «Капут! Капут!»
В пять лет я читала довольно бегло, но кого это могло удивить в семье, где мой брат в четыре года читал газеты, перевернув их вверх тормашками. Все думали, что он только изображает читателя, а брат пожимал плечами и читал вслух любую заметку. Дело в том, что когда моя сестра делала уроки, брат сидел напротив нее и внимательно смотрел, что и как она делает. Так всему и научился. (Он станет полиглотом, доктором наук, философом, индуистом и будет преподавателем на кафедре истории философии МГУ. Костюченко Владислав Сергеевич).
Сестра и брат всегда что-то читали или писали. Ну, читать к пяти годам я и сама могла. И мне захотелось научиться писать. Вот только чем и на чем? Многие дети во время войны писали в самодельных тетрадях, сделанных из старых обоев или оберточной бумаги. На полях старых газет писали. А чернилами становился сок бузины. Так было в Батурине в 1944 году. Мой дядя Никита был мастер на все руки. Он сделал мне чернильный прибор в виде избушки. Крыша домика открывалась и туда ставилась чернильница — непроливайка с соком бузины. Ручка с резной вставочкой тоже была у меня самодельная, и только перья фабричные. И еще у меня была большая ценность! Цветной карандаш! С одной стороны — красный, а с другой — синий.
Тот момент ночью с 8 на 9 мая 1945 года, когда узнали о том, что Война закончилась я проспала, как и Новый год. Меня пытались разбудить, но я сладко проспала утро Великого Дня Победы. А вот все остальные побежали на улицу. Все люди вдруг стали близкими родственниками! Все обнимали друг-друга, вместе плакали, смеялись и пели. Так рассказывали мне сестра и брат.
В мае пришел очередной номер журнала «Мурзилка». В нем была цветная картинка: на траве у крыльца под березой с молодыми листиками спит солдат на плащ-палатке. На ветке над ним птичка. И стихи на той же странице: «Соловьи-соловьи, не тревожьте солдат. Пусть солдаты немного поспят». Поэтому, когда говорят про День Победы, у меня перед глазами возникает эта картинка. «Не тревожьте солдат…»
P.S. После войны к тете Симе вернулся ее сын Вадим со своей молодой женой-латышкой. Сестра потом сказала мне, что он был необыкновенно красивый и похож, как две капли воды, на артиста Сергея Столярова, который играл в сказках всех былинных героев. Говорили, что Вадим был настоящим разведчиком, воевал в тылу у немцев.
