6. КРЕЩАТИК В ПЕРВОЕ ЛЕТО ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Я оглянулась и посмотрела вдоль улицы, по которой мы проехали.
Здесь она изгибалась и видны были только верхушки некоторых новых домов с башенными кранами между ними, а на другой стороне улицы с некоторой завистью смотрели на них разнокалиберные и разноцветные пяти — шестиэтажные восстановленные здания. Сестра торопила меня, а я стояла и вспоминала, каким был Крещатик в год Победы.
Мы в первое мирное лето уже возвратились из эвакуации в город Чернигов. И вот, после Парада Победы в Москве, брат узнал, что в Киеве тоже был парад и еще там собрали трофейную немецкую технику, и все могут посмотреть на подбитые фашистские «Тигры» и «Пантеры». Мне уже читали «Маугли», и я представила себе тигра Шерхана и пантеру Багиру. Каким-таким образом они могут быть гитлеровскими и «подбитыми» я не очень понимала. Брат был на шесть лет старше меня и сказал, что удивляется, каким бестолковым может быть человек в пять лет. В конце концов он растолковал мне, что это названия страшных немецких танков. И когда брат упросил папу взять его с собой в командировку в Киев, я, разумеется, оказалась в «Козлике*» первой, и выдворить меня из машины никому не удалось.
Дорога была бесконечно длинной, «Виллис» действительно подскакивал на ухабах, как козлик, но я почти все время провела стоя, вцепившись в металлический поручень над папиным сиденьем.
Был август, время, когда убирали пшеницу и рожь. Папа сказал — «хлебА». Зерно грудами лежало на дороге, где его сушили, разгребая деревянными лопатами. Наш «Козлик» прыгал в объездах по ухабам, и, в конце концов, всех укачало. Кроме меня и шофера. Перед въездом на мост через реку Днепр, который оказался шире моей любимой Десны, объездов не было, и все пришли в себя.
— Днепр — третья по величине река Европы, — сказал мой образованный брат. — После Волги и Дуная.
Все вышли из машины, чтобы «размять ноги». Я хотела спросить у брата, что бы это значило, но, подумав, решила, что он уже достаточно во мне разочарован и промолчала.
Папа показал на высокий зеленый холм на другой стороне реки:
— Смотрите, это София, древняя церковь. Она построена в таком месте, что с какой стороны к Киеву не подъедешь — она видна отовсюду.
И мы стали разглядывать яркие золотые купола на высоком берегу
— Папа, — сказал брат. — я помню до войны здесь был не такой мост. Не деревянный, а большой, железный.
— Видишь «быки»? Это все, что от него осталось.
Я посмотрела в ту сторону, куда показывал папа, и не увидела ничего, кроме кирпичных развалин, торчащих из воды. «Тигры», «Пантеры». «Быки» … На каком языке разговаривают эти взрослые?!Не умеют правильно употреблять слова! И брат туда же!
Город Киев, о котором брат говорил, что он очень красивый, ничем от Чернигова не отличался. Куда ни посмотришь — везде разрушенные здания. На главной улице — Крещатике — с одной стороны просто груды кирпичей и каких-то железок, которые люди собирают лопатами на носилки, а потом куда-то относят. А на другой — несколько целых, но ободранных домов и между ними строятся новые. Только одно высокое здание было необычным и, по словам брата, походило на какую-то крепость. Водитель, мой любимый дядя Петя Звонкевич, сказал, что до войны здесь был большой магазин ЦУМ.
На выставке трофейного оружия мы были только с дядей Петей, а папа занимался своими делами. Дядя Петя был очень высоким, рядом со мной и братом — просто Гулливер в стране лилипутов. И это было очень кстати. Немецкие танки и пушки были огромные и страшные с белыми зловещими крестами. От страха мне стало холодно в животе. Я подумала, вдруг в них еще прячутся фашисты. И мне даже расхотелось вылезать из машины.
Тогда дядя Петя взял меня на руки, хотя я была уже большой девочкой, и понес между рядами всех этих страшилищ. Постепенно я успокоилась, потому что из танков вылезали вовсе даже не немцы, а глупые мальчишки, которые наставляли друг на друга кулаки с вытянутым пальцем и кричали «Гитлер капут». Брат мой тоже залезал на танки и пушки, а меня дядя Петя посадил на ствол самого большого черного танка, куда не смог забираться ни один мальчишка. Брат сказал, что это и был немецкий танк «Тигр».
Киев после освобождения от гитлеровской оккупации.
В кино есть такой прием – показывать снятые кадры в обратном порядке. И вот сломанная игрушка опять целая, а разрушенный дом — невредимый. Но как в настоящей жизни груды кирпичей превратились в чистую красивую улицу?
— Ребята со старших курсов рассказывали, что как только Киев освободили, на развалинах стали собираться все жители города. Приходили и разбирали завалы до и после работы, — рассказала сестра. — Они перетаскали на себе целые горы кирпичей, железных балок и труб. В ход шли только лом, лопата и носилки. Когда в 48 году я стала студенткой, на Крещатике руин уже не было. Все было готово для стройки. Даже деревья по краю дороги уже посадили.
—У нас в Чернигове на развалинах пленные немцы работали, — вспомнила я.
—В Киеве тоже, и это было справедливо,- ответила сестра.- И еще много людей уже после войны приезжало на помощь Киеву из других городов: из Москвы, Баку, Тбилиси. Особенно студентов. А в постоянных бригадах работали девчата из сел.
7. ЧЕРТОВ МОСТИК.
Мы перебежали улицу перед филармонией и стали подниматься в парк по крутой лестнице. Она обогнула фонтан в виде каскадов и продолжилась широкой уступчатой аллеей. По бокам ее возвышались огромные вековые клены, недавно отцветшие липы и каштаны в зеленых канделябрах. Мы шли быстро и, взобравшись на вершину высокого холма, остановились отдышаться.
— Это — Пионерский парк, — сказала сестра. — вон видишь дом с Жар птицей из мозаики — это кино. Там всегда бывают детские фильмы. А там над кручей — качели и карусели. И все это от нашего дома в двух шагах.
На площадке перед каруселями стоял забавный фонтан в виде слоника, из хобота которого била, струя воды. Мы подождали пока ветер не накроет нас брызгами, освежились и продолжили наше путешествие.
Пионерский и следующий за ним Мариинский парк соединял узкий ажурный пешеходный мостик, повисший над дорогой. Я чуть-чуть наклонилась над перилами, упершись в них руками, и тут же отшатнулась. Высоко! Сразу стало тревожно от легкого движения досок под ногами, хотя высоты я не очень боялась.
И все же, по такому мостику нужно, наверное, стараться идти не в ногу со спутниками. А то войдешь в резонанс с его собственными колебаниями, и он развалится!
Наш физик говорил, что во времена Наполеона во Франции рухнул в воду большой мост только от того, что рота бравых солдат промаршировала по нему в ногу
— Этот мост обычно называют Чертов мост или Малый мост инженера Патона, — сказала сестра. — Сейчас заканчивают Большой мост Патона, он длиннее Крещатика. Студенты из Политеха говорят, что это первый в мире … цельный… нет, цельносварной мост. А Малому уже пол века.
Я вспомнила, как папа в год Победы показывал брату «быки» посередине Днепра. Это, как мне объяснили позже, были остатки опор железного моста, тоже построенного в Киеве знаменитым инженером Патоном до войны.
Мы сошли с мостика и оказались на краю кручи, где начинался Мариинский парк. Между вершинами огромных деревьев, которые не то взбирались по крутым склонам вверх, не то спускались к Днепру, можно было увидеть ивняк на низком левом берегу и синие лесные дали на горизонте. Большой мост, о котором говорила сестра, показался мне уже достроенным.
Цельный… цельносварной… Первый в мире… Наверное, им будут очень гордиться, и это справедливо. И стоять он будет много лет, может даже несколько веков. А мне все вспоминался тот, деревянный, по которому мы с братом ехали на выставку трофейного оружия. Его строили во время боев за Город. По саперам стреляли с высокого берега из пушек, в них бросали бомбы с мессершмиттов, а они строили мост, как строили дома для своих семей — добросовестно и надежно. В нескольких километрах от передовой. И построили за 13 дней. А жить он будет только в памяти тех, кто его строил, кого он спас, и кто о нем узнает…
8. «ЭЙ, ВРАТАРЬ, ГОТОВЬСЯ К БОЮ, ЧАСОВЫМ ТЫ ПОСТАВЛЕН У ВОРОТ!»
— Эту часть Мариинского парка за тыльной стороной царского дворца иногда называют Городской сад, — стала объяснять мне сестра. — Тут только одна большая аллея с фонтаном. А там, где ограда, — внизу стадион «Динамо». Он во время войны был весь в воронках, теперь его восстанавливают.
— Стадион в войну не работал, а вот динамовцы играли без перерыва. Немцев вчистую обыгрывали, — громко сказал молодой мужчина, который сидел на скамейке вытянув загипсованную ногу. Рядом стояли костыли.
Сестра взяла меня за руку и потащила в сторону от странного парня. Но мне показалось, что он произнес эту нелепицу явно с целью привлечь к себе внимание. И я приняла его вызов.
— Не говорите глупости! Что же они с фашистами во время оккупации играли?!
— Да, играли! — твердо сказал парень. — С венграми, румынами, а потом с немецкими зенитчиками. И всех грохнули с разгромным счетом.
— Неправда, — разгорячилась я. — мне папин друг майор Мотыльков рассказывал, что с ним служил футболист из Киевского «Динамо».
— Кто-то может и служил. Но большинство в окружение попало и в город вернулось.
Мне стало интересно, и я присела с парнем рядом. Пришлось и сестре к нам присоединиться.
— У меня батя болельщиком был. И очень он вратарей уважал, особенно Колю Трусевича. Если бы батя вернулся, я бы ему все о Трусевиче рассказал. Как Николай геройски наши ворота от немецкого Люфтваффе* защищал в последнем своем матче, и в людЯх радость укрепил, что победим мы этих гадов-фашистов.
— А Вы что же в Киеве при немцах оставались? — спросила сестра.
— Оставались! — с горечью ответил парень. — 22 июня мы с батей на стадион собрались. Новый стадион возле Шулявки. Там матч должен был проходить между нашими динамовцами и московским «Локомотивом». Комментатор знаменитый, Синявский, приехал чтобы по радио о нем рассказывать. Только не о матче пришлось ему говорить, а сообщать в Москву о том, как наши зенитки по немецким бомбардировщикам лупят.
Через месяц бои уже за Чернигов шли, а в начале сентября наши его сдали. Кременчуг тоже. Киев в «котле» оказался. Отец добровольцем в армию записался и ушел, как в воду канул. В Днепровскую воду, а может в Деснянскую*. А мы с матерью в Харьков к родычам* подались, только поезд разбомбили, и мы вернулись в Киев.
–- А сколько Вам было? — спросила я.
— Двенадцать. Но я длинный вырос. Тянул на все четырнадцать. Немцы рядом с нами хлебзавод открыли, так меня туда взяли. Жить же надо было, да и полицаи по квартирам ходили, на работу гнали. А к зиме там объявился Коля Трусевич и еще трое динамовцев. Коля раненый был, и шрам через щеку. Он с истребительным батальоном из города ушел, но прорваться не удалось. Мы с пацанами думали, может с партизанами они как-то связаны, и виду не подавали, что ребята «динамовцы» *. Но кто-то их выдал. И немцы ребят забрали, еще футболистов из других обществ нашли и предложили сыграть с их фашистскими командами.
И они сыграли. С венграми, румынами, а последний матч — с сытыми зенитчиками немецкими. А наши заморенные были и не тренированные. Но везде побеждали. На характере. И Коля Трусевич балагурил, улыбался во весь рот. Он же веселый всегда был. А мячей от гадов этих в ворота не пропускал. Особенно в последнем матче нашим досталось. Немцы же хотели доказать, что они — арийцы везде лучшие, и в футболе, конечно. Внизу на трибунах немцы при оружии сидели, поддерживали своих, а вверху пацанва киевская свистела. Такой вот расклад. Но наша взяла! И такая радость в городе была! Но ребятам эта победа дорого обошлась. Динамовцев в сырецкий лагерь военнопленных забрали, а через некоторое время Николая Трусевича и еще двоих расстреляли в Бабьем яру*. А один, говорят, убежал и переплыл Днепр.
Я эту историю одному из газеты рассказал, но он говорит: «Ты лучше об этом не болтай, а то выходит, что динамовцы фрицев развлекали». А я так не думаю. Они же под дулами автоматов немцев победили, хотя знали, что их за это не пощадят. И это был самый лучший подарок советским людям в гитлеровской неволе. Мы же пели: «Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот! Ты представь, что за тобою полоса пограничная идет!» Вот Коля и представил! Это больше, чем просто выйти на стадион и крикнуть; «Победа будет за нами!»
9. ДИРИЖЕРСКАЯ ПАЛОЧКА.
Мы обошли нарядный голубой с белым дворец со всех сторон, и я в пол уха слушала рассказ сестры о том, что он построен итальянским архитектором Растрелли для одной царицы — Елизаветы Петровны, а назван в честь другой — Марии Федоровны. И парк назывался раньше Царским, а теперь Мариинским. Слушала, а сама все время вспоминала парня с костылями, представляла, как он с приятелями пробирался по развалинам на стадион, чтобы посмотреть, как наши футболисты с немцами будут играть. Это ведь тоже было опасно, каждый в городе был мишенью для фрицев. Все это я видела внутри себя, как кино, и вдруг поняла, что это не немой фильм. Он сопровождается музыкой. Я даже головой потрясла! Кино исчезло. А вот музыка осталась! В ней звучала какая-то тревожная тема чего-то злого! И я не могла понять откуда она слышится. Музыка как бы окружала меня со всех сторон.
— Это на летней эстраде симфонический оркестр репетирует, — объяснила мне сестра.
Мы вернулись на границу Городского и Мариинского парков, где на сцене деревянной крытой эстрады под пологом занавеса, похожего на огромный чуть трепещущий на ветру парус, играл невидимый оркестр.
На скамейках группками сидели случайные слушатели. Сестра подошла к какой-то молодой паре, пошепталась с ними и вернулась.
— Татка, представь — это Симеонов с оркестром репетирует первую симфонию Рахманинова! Ты палочку его сохранила?!
— Палочку? Да-да, конечно.
Мы присели в последнем ряду.
Рахманинов?! Месяц назад я закончила музыкальную школу и думала, что имею какое-то представление о его произведениях. То, что сейчас звучало, ничего общего с тем, что я раньше слышала не имело. Но определенно было связано с историей дирижера Константина Симеонова. Между тем, музыка резко оборвалась. Послышались голоса, потом что-то пропели скрипки и опять стало тихо.
Мы еще немного посидели в ожидании продолжения репетиции. И мне вспомнилось… Когда мне было десять лет, мы приехали с мамой навестить мою старшую сестру, которая училась в мединституте и жила в семье Шевцовых. Она состояла из мамы и двух дочек. Старшая — Инночка — ровесница моей сестры, а младшая — Фаня — на два класса старше меня. Их папа, Иван Саввич Шевцов*, был в Штабе обороны Киева и погиб, защищая город.
Шевцовы жили на улице Ленина, которая проходила мимо Оперного театра и, как приток, вливалась с крутого холма в широкий Крещатик.
В доме обитало много известных литераторов, музыкантов и артистов, и все они были знакомы между собой. В ту Новогоднюю ночь из парадной в парадную, из квартиры в квартиру они ходили друг к другу в гости. Приехал Штепсель к Тарапуньке *(или наоборот?). Целый выводок детей, среди которых были и мы с Фаней и ее другом Фимой, собрался в квартире дирижера Симеонова (взрослые отмечали Новый год этажом выше). Я чувствовала себя неловко. Все играли в «кольцо-кольцо ко мне», фанты, «чепуху». Это весело в компании друзей, а с незнакомыми…
Ребята затеяли игру в «третий-лишний», и я вышла в соседнюю комнату. Это оказался кабинет дирижера с огромным роялем, деревянным оркестровым пюпитром и целой башней из толстых нотных томов. Партитуры! Страница — это всего несколько тактов, но зато расписанных для всего оркестра! Нажимаю на рояльные клавиши и пугаюсь какого-то открытого летучего звука. Проигрываю несколько тактов ре-минорной токкаты Баха, которые звучали в фильме «Прелюдия славы». Там их играл на органе десятилетний итальянец Роберто Бенци, который потом стал знаменитым дирижером. Такое детское пижонство! Совсем войдя в роль, беру в руки деревянную дирижерскую палочку, становлюсь за пюпитр и взмахиваю руками. Я учусь в музыкально школе пятый год и неплохо пою с листа. Вдруг кто-то высокий наклоняется надо мной, берется за мои запястья и начинает дирижировать моими руками и петь вместе со мной.
— Неплохо для экспромта! — смеется высокий худой человек, как будто завернутый в свободный пиджак. От него крепко пахнет чем-то винным и одеколонным.
Возвратившись в квартиру Шевцовых, я с гордостью показала сестре настоящую дирижерскую палочку.
— Константин Арсеньевич в Оперном главный дирижер, — сказала Инна. — У них там вся семья работает: и жена-певица, и даже девочки в каких-то сценах участвуют.
—А могло совсем по-другому получиться. Он же в плену был, — прибавила она многозначительно.
Мы с сестрой принялись ее расспрашивать, и вот, что Инна нам рассказала. Симеонов с семьей жил в Минске и оказался под бомбами уже в первый день войны 22 июня. Дирижеров в армию не призывали. Берегли людей с редким дарованием. Тогда он записался добровольцем. Константин Арсеньевич знал голоса всех инструментов симфонического оркестра и то, как они устроены, а вот винтовку в руках никогда не держал. Заряжать ее учился прямо перед первым боем. Леночка, его жена, рассказывала, что в первом письме он написал, чтобы она не беспокоилась: «Pосо а росо из меня выйдет боевой человек». «Росо а росо» * — «постепенно» — это музыкальный термин из той жизни, где дирижеры во фраках, а не в армейских гимнастерках.
А потом было отступление, тяжелые бои, контузия и плен. Он оказался в концентрационном лагере Ламсдорф в Польше. Туда зимой 42 года прибыло двадцать тысяч пленных, а к весне осталось в живых только две. Константин Арсеньевич стал членом группы сопротивления, помогал собирать сведения о положении на фронтах от новых заключенных и из обрывков немецких газет. В больничном бараке эти отважные люди меняли одежду евреям и офицерам на одежду умерших с другими номерами*. Константин Арсеньевич не давал товарищам по лагерю отчаяться. Он собрал хор, и люди пели песни на своих родных языках — русском, белорусском и украинском. Это тоже была активная борьба. Но нашелся предатель, немцы узнали о группе сопротивления, и Константина Арсеньевича сослали в каменоломню на верную смерть. Ему удалось бежать и добраться до Австрийских Альп. Но там Симеонова опять схватили и отправили за колючую проволоку. Когда все праздновали Победу, дирижер лежал в бараке, куда свозили трупы погибших от сыпного тифа: санитары думали, что он уже умер.
— А почему ты сказала, что после войны он мог из-за плена не стать оперным дирижером? — спросила я у Инны.
—Потому что Сталин сказал, что у советских людей нет пленных, а есть предатели. Многих, кто был в плену, после войны отправляли в Сибирь, в такие же трудовые лагеря.
— Это, КАК ЖЕ СТАЛИН СЕБЕ ПРЕДСТАВЛЯЛ? ТОТ, КТО ПОПАЛ В ОКРУЖЕНИЕ, ДОЛЖЕН БЫЛ САМ СЕБЯ УБИТЬ?! А если он был ранен, потерял сознание или без оружия? Из плена можно бежать и вернуться на фронт. Да просто выжить там назло фрицам — это, по-моему, подвиг, а не предательство! — возмутилась я.
— Ты, Татка. поосторожней с такими замечаниями. К тем, кто был в плену, до сих пор многие относятся с недоверием, — ответила Инна. — Константина Арсеньевича очень долго проверяли в НКВД*. Хорошо, что нашлись свидетели, которые рассказали правду о том, как он всем в лагере помогал. Иначе ждала бы его не работа в театре, а ссылка в Сибирь.
За занавесом в это время послышалась инструментальная разноголосица. Потом все стихло, и мне послышалось что дирижер постучал палочкой по пюпитру. Оркестр несколько раз повторял отдельные части партитуры, но, честно говоря, я не замечала никакой разницы в их исполнении. А вот Константин Арсеньевич слышал.
Дорога от Эстрады до нашего дома заняла четверть часа. Мы не спеша шли по тенистым широким аллеям, и музыка провожала нас, постепенно затихая.
Дома я сняла с полки учебник для музыкальных училищ и прочитала:
«Первая симфония, исполненная в Петербурге под управлением Глазунова успеха, не имела. Рахманинов на время потерял веру в себя, в свой талант и запретил исполнять эту симфонию при своей жизни…
Первую симфонию исполнили в Москве в 1945 году после смерти Рахманинова.
Содержание симфонии – ТРАГИЧЕСКИЙ РАССКАЗ О БОРЬБЕ ЧЕЛОВЕКА С РОКОВОЙ СИЛОЙ».
И дальше:
«Во время Второй мировой войны Рахманинов давал концерты в пользу Красной армии. На его деньги был построен военный самолет».