Война застала нашу семью в Тегеране, отец находился там в служебной командировке. Мне тогда ничего не говорили о войне так что все что я помню–помню сам. И только позже оценил как начало войны. Все шло как обычно, но семьи дипломатов были переведены в загородную резиденцию нашего посольства– в городской пригород Тегерана Зергенде. Там каждая семья поселилась в маленьких отдельных домиках разбросанных среди деревьев роскошного парка. Мой отец, как и все другие работники Посольства, стал появляться дома раз в двое-трое суток. Дипломатов вооружили. Я сам видел, как собираюсь ехать на работу, мой папа убирает в карман пиджака револьвер. Это обстоятельство я не заметить не мог. Оружие показалась мне восхитительным. Скоро мы снова оказались в городе. Если на даче в Зергенде меня по ночам пугал вой шакалов, то в городе было тихо. Потом где-то в горах немного побухали пушки, как мне объяснили–наши и английские. Над городом стал летать самолёт биплан, от которого отделилось белое облачко. Облачко рассыпалось на бумажные листики. Один залетел в сад посольства и я помню как садовник–перс снял с апельсинового дерева такой листок, а это были наши листовки, и начал читать её.
Вскоре в город вошли наши войска, и, как я помню с тех пор и английские. Помню на улице военного в шортах, гольфах, тяжелых ботинках, рубашке цвета хаки с короткими рукавами. На боку висел тяжелый пистолет в желто-коричневой кобуре, в руках был кожаный, вдвое свёрнутый хлыст (наверное кавалерийский). Но удивительнее всего мне показалось его плоская каска, похожая на мелкую миску. Что это англичанин мне объяснила мама. Дипломаты тесно работали с командирами наших войск. С моим отцом сотрудничал офицер, который мне запомнился тем, что у него было лицо узнаваемого киногероя. Такие лица я видел потом в фильмах о войне–решительные, но приветливые. Помню, на нем была гимнастерка новая и, и как я позже осознал, дорогая. Она была не хлопчатобумажная, а из тонкого темно-зеленого сукна. Нарукавный знак войсковой принадлежности из толстой ткани.
Руководство наших войск совместно с посольством устроили на стадионе боевой парад с джигитовкой. Я там был с мамой и папой и с этим военным (смотри фото). Удивительно, но помню как по периметру стадиона несётся наш кавалерист и на ходу саблей срубает расставленные пучки лозы.
Далее был прием. В огромной на двух опорах палатке были установлены длинные столы из струганых досок. Садились все на такие же скамейки. Угощали горячей гречневой кашей с холодным молоком из огромных котлов, расставленных на краях стола. Угощал наш военный повар в белоснежном колпаке и белой спецовке поверх формы. Эту кашу я полюбил на всю жизнь и люблю сейчас.
Далее я помню только перелёт в Куйбышев. Это было либо в конце 194-го, либо, скорее, в начале 1942г.
Летели на «Дугласе» — обычном пассажирском. Говорили, что его предоставил сам В.М. Молотов. Рядом с нами летел такой же английский «Дуглас». Наш был зелёным, английский – маскировочно-пятнистым. Казалось, что англичанина страшно трясёт в полёте. Так он виделся мне из окна самолёта. Если кто-то из англичан тогда же смотрел на нас, то, думаю, им казалось, что трясёт нас. Самолёт летел с посадкой и, видимо, недалеко от фронта, потому что над серединой фюзеляжа был установлен стеклянный вращающийся бронеколпак с пулемётом, за которым дежурили все летевшие дипломаты. После посадки, не помню, в Астрахани или Сталинграде, полетели в Куйбышев. Помню, что в Куйбышев мы прилетели ночью и выходили в абсолютную тьму и страшный мороз. Кто-то из встречавших отца коллег спросил меня: «Ну как, Вова, нравится дома?» — «Нравится,– говорю–но боюсь, что нос отгорит!».
Далее было размещение всех приехавших НКИДовцев (НКИД – Наркомат Иностранных дел) в большом здании института. Семьи – мамы с детьми – в большом лекционном зале, кабинеты дипломатов размещались на этажах института. Спали дипломаты прямо в рабочих кабинетах. Жили дружно, была столовая, но коллективное проживание сопровождалось тем, что все по очереди болели всем, чем заболевал любой. Позже, полгода спустя, нам на две семьи дали комнату. Интересно, что при всех тогда нормальных трудностях чувствовалась забота страны и, в первую очередь, о детях. Помню, что в городе на Новый Год была установлена огромная елка на центральной площади перед театром. Что давали подарки, и с чувством бесконечной огромной благодарности вспоминается такая деталь: в пакет с подарками, где и мандарин, и шоколад, был положен мешочек маленьких конфет, сделанных так – рисовое зерно было облито сладкой разноцветной сахарной глазурью. Получился мешочек маленьких разноцветных конфет.
Помнится, что напротив нашего дома на улице Фрунзе, в трех- или четырехэтажных домах разместили госпиталь. Веселые, выздоравливающие бойцы пели задорные песни и сидели на подоконниках своих этажей, свесив вниз ноги. В конце улицы была площадь с прекрасным памятником Чапаеву – сложная группа из фигур кавалериста и красноармейцев. Вспоминается, что город жил полнокровно и интересно. Приезжали артисты цирка – была труппа лилипутов, живших в нашем подъезде. А в соседнем — артисты оперы, среди них знаменитый тенор тех времен Хромченко. Работали музеи (твердо знаю, мы ходили туда). Видимо, в доме иногда случались перебои с подачей воды, а дом был большой, и мы с мамой, взяв ведро, ходили на Волгу за водой. Часто чистая вода зачерпывалась вместе с мальками рыб. Интересно, что живя на берегу Волги, и видя воду вблизи, я никогда не задавался вопросом, а где у нее другой берег. Наверное, с высоты своего роста я его просто не видел, а увидел впервые когда не надолго попал летом в детский сад, и наша группа шла на прогулку с высокого берега, покрытого лесом. Когда мы спускались вниз, вдруг из-за расступившихся деревьев блеснула Волга. Меня поразило то, что здесь я впервые увидел другой берег, а сама река казалась не внизу, а на уровне глаз, возвышалась горой.
Несколько раз спускались в бомбоубежище. Там не было слышно ничего, что происходило снаружи, но иногда с потолка сыпалась земля и штукатурка. Мама говорила, что в Куйбышеве строят метро, а пока это бомбоубежище.
Еще раз хочется повторить, что для таких как я, то есть детей, трудности войны смягчались всеми возможными способами. Лишь повзрослев я понял, что жены дипломатов, конечно, и моя мама, непрерывно стирали белье, чистили и чинили бушлаты с рваными дырами и бурыми пятнами засохшей крови, поступавшие с фронта. Потом все это отправлялось на фронт вместе с подарками: теплыми носками, самодельными кисетами с табаком, консервами всем, что могло пригодиться бойцам. Госпиталь, раненные, иногда долгие очереди в магазины, теснота жилья, и как следствие, обмен всеми инфекционными болезнями. Меня самого, кроме того, трясла привезенная из Ирана тропическая малярия, а с хинином были трудности, лечились акрихином, но не они вспоминаются, а доминирующая забота страны, поддержание нормальной жизни. Ещё раз хочется повторить: работали музеи, на улицах в центре часто слышалась классическая музыка (мне, почему-то казалось, что она доносится из больших магазинов). Работали клубы– я был с родителями на встрече с легендарной Анкой-пулеметчицей. В детском театре смотрел «По щучьему велению» — замечательный музыкальный кукольный спектакль.
В 1943-м году возвратились поездом в Москву, приехали в свою комнату в трёхкомнатной квартире на Фрунзенской набережной. В нашей комнате жила семья военнослужащего, они стали нашими друзьями. Настроение в Москве у всех кого я мог видеть, было настроением напряженного ожидания перемен на фронте. Строгие общественники из домоуправления ходили по квартирам и указывали на недостатки в светомаскировке и следили, чтобы никто не превышал потребление электричества – не обматывал кирпич спиралью из электроплитки. Вскоре дали газ. Это случилось как-то после прогулки с мамой, когда вернулись вечером домой я увидел голубоватое свечение в углу нашей коммунальной кухни. Сначала было даже страшновато – в кухне темно, а в углу что-то голубоватое светит и мерцает – оказалось газ, который в нашем, построенном еще до войны доме, уже тогда был проведен. Наш дом входил в ансамбль трех зданий, расположенных напротив Зеленого театра в ЦПКиО им. Горького. Я и сейчас считаю, что это лучшее место в Москве – самый прекрасный вид из окна. Квартиры в доме были коммунальными. Отдельные квартиры во всем доме занимали только семья профессора Розенталя и главного архитектора Лагутенко. Один из дипломатических работников, живших в нашем подъезде, говорил, что бывал во всех самых прославленных столицах мира, но лучше нашей набережной не видел ничего. Я ему верю при том, что набережная тогда была в ¼ по ширине от сегодняшней, и большую часть занимали старые дома, в том числе, деревенского типа. Из окон была видна Москва-река, а за ней площадь перед Зеленым театром парка. На площади, когда начались салюты, прямо стволами на наш дом устанавливали зенитки, дававшие залпы. В первый залп первого салюта, несмотря на то, что в нашем доме посыпались стекла из окон, все жильцы с радостными криками высыпали на набережную. Впоследствии, если было тепло, все просто открывали окна, а если холодно, изнутри их придерживали подушками. Салюты следовали все чаще, настроение становилось все радостнее.
Еще одна особенность, наш дом стоял совсем рядом со Строительной выставкой. Тогда это была самостоятельная выставка, а не отделение ВДНХ. Я думаю, что не так много сейчас тех, кто помнит какой она тогда была. Ее главное здание было развернуто фасадом на сегодняшнюю 1-Фрунзенскую улицу (а тогда это была планируемая площадь) и располагалось прямо напротив торца сегодняшнего Министерства обороны. Между ним и Выставкой был теннисный корт, сквер с огромной в полный рост скульптурой И.В. Сталина работы Меркурова, а далее -выставка. Ее главный павильон был выстроен в конструктивистском стиле в виде огромной палубной надстройки океанского лайнера с несколькими круглыми окнами – иллюминаторами на фасаде. Похожие строения в Москве – Клуб завода Каучук на Усачевке и клуб Русакова в Сокольниках. На выставке стояла воинская часть (наш сосед служил там, был водителем на «Студубеккере»), поднимавшая в воздух аэростаты. Такие же поднимались из парка Горького в Нескучном саду. Так вот, территория Выставки была нашей (тогдашней детворы) территорией. Такой же территорией был прекрасный пруд с живыми берегами – котлован от дома, который из-за войны не начали строить. Зимой там был каток, а весной на льдинах в этом пруду можно было плавать как на плотах. Кстати, на берегах этого пруда жители нашего и соседнего дома возделывали огороды. У нас там тоже был огород, и теперь я могу сказать, что у нас был огород на Фрунзенской набережной в 43-44 годах. Итак, с салютами жизненный тонус у всех поднялся. По вечерам, во время салютов, все выбегали на набережную смотреть и криками поддерживать салют. Тогда существовало понятие «наш двор» — это была общность людей, где, как правило, все знали всё друг о друге, держались друг друга и уж точно «своих не сдавали».
Все детское население делилось на малышей, младших и больших ребят. Разделение не строгое и часто перемешенное. Такими группами осенью ребята «доставали» картошку с огородов, пекли в кострах, и, слегка обтерев золу сверху, ели. Было ли вкусно, не поручусь, но было интересно и горячо. Еще особенности тогдашней жизни. Играли в лапту, чижика, штандер, казаков-разбойников, салочки, пряталки, и, извините, в пристенок и расшибалку. Наш дом отапливался своей котельной, поэтому часть двора была отведена либо под торф брикетами, либо под антрацит. В нем мне мама показывала, разломив на дольки кусочек угля, отпечатки ископаемых растений. Я всю жизнь думаю, как нам, тогдашним детям, повезло с местом нашего обитания. Река, пруд, огромная территория строительной выставки, с выделенной частью, куда свозили сломанную технику; далее, так называемые, пожарные пруды с хлорированной водой, Окружная железная дорога, потом Лужники с огородами и так называемыми песочными горами (на нынешней Лужнецкой набережной). Эти горы- результат работы драги над руслом Москвы-реки. Так что у нас недалеко был пляж, напротив — продолжение Нескучного сада, парк Горького с трофейной выставкой, амфитеатр Ленинский гор и сама набережная, где намеченная красная линия новых домов перемежалась деревенскими домиками, краснокирпичными дореволюционными зданиями и даже бараками.
Ландшафт богатейший, и он, как я убедился впоследствии, благотворно влиял на тогдашнюю детвору.
В нашем дворе жило двое больших ребят. Они уже работали, одевались очень модно и со вкусом, а у них еще был патефон и замечательное собрание «военных» пластинок. Все праздники и выходные теплые дни из патефона на весь двор неслась замечательная музыка («Брянская улица» и т.д.). Никто не ругался, всем нравилось.
Еще одна особенность нашего дома. Летом, как я уже говорил, был пруд на месте котлована, который выкопали перед войной, но строительству помешала война. Позднее территорию вокруг котлована огородили забором и возобновили, а по существу, начали строительство дома. Строили, в том числе, и пленные немцы. Их каждое утро привозили на крытом брезентом грузовом «Форде», их сопровождал солдат с автоматом. Немцы строили, а население относилось к ним даже с какой-то жалостью. Все они, как помнится, были здоровенными амбалами, многие говорили по-русски. Мы, ребята, вступали с ними в разговоры, и спрашивали, боялись ли они «катюш». Ja, ja –отвечали они. Морскую пехоту? Тут ответы могли быть разными. И если нет, то мы влезали на забор и кидали в них «половинками» (частями разбитого кирпича). К долгому антагонизму это не приводило, и за хлеб они здорово мастерили деревянных физкультурников, вращающих «солнце» на турнике, перстеньки – из бронзовых трубок со вставками из стекла и пластмассы.
Теперь этот дом – огромный дом со шпилем, фасадом глядящий на 1-Фрунзенскую, нарядным торцом – на Фрунзенскую набережную.
Может быть следует упомянуть одну особенность нашей тогдашней жизни. Во дворе дома лежало много декоративных элементов фасада, которые не успели поставить на свое место. Многие побились. Мы их доламывали и получали железную арматуру двух видов: в мизинец толщиной и в дюйм толщиной. Из первой делали хоккейные клюшки, вторую «большие ребята» изгибали в виде финских санок, на которых удобно кататься по снегу. Летом они шли на изготовление длинных крюков, которые цепляли за парапет набережной и спускали к реке у самого гранитного берега. Оттуда можно было купаться (у меня до сих пор шрам на коленке от камней под водой).
Окончание войны чувствовалось всеми. Его ждали, и когда объявили об этом, то самым разумным было прильнуть к окнам, так как внизу все двигались в сторону Красной Площади смотреть какой-то сказочный салют. Мне теперь кажется, что весь мир был заполнен каким-то сплошным радостным шумом. Может быть поэтому я не помню отдельных залпов салюта, а вижу все небо в ромбах от пересечения прожекторов. В ячейках ромбов цветные звезда от ракет салюта, а в перекрестье прожекторов — огромный портрет Сталина.
В начале июня я еще до школы поехал на лето в МИДовский лагерь на Клязьму, а первой мирной осенью пошел в школу.
Написав эти свои детские воспоминания о Великой Войне, и чувствуя понятную неловкость от того, что согласился на это, я решил дать себе ответ на вопрос- а почему согласился-то?, кому это может быть интересно, и какое у меня на это право? Подумав, я дал такой ответ. Сегодня не так много людей, которые даже в детском возрасте были очевидцами тех событий. И только у них есть свои непосредственные впечатления того времени, которые ничем не заменишь.
Мне довелось много раз расспрашивать родных, прямых участников войны – наших близких и знакомых. Все они, как правило, рассказывали, если рассказывали, о случайных или даже смешных эпизодах на фронте, но очень скупо говорили о страшных. Перечитав написанное мною, я обратил внимание, что рассказ получился даже каким-то веселым. Видимо, память человеческая избирательна и инстинктивно препятствует воспоминаниям о тяжелом (что происходило в годы войны). Это проявилось даже в этих моих воспоминаниях, хотя тяжелого, о чем здесь не сказано, тоже хватало.
